Когда воют волки - Акилину Рибейру
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поэтому-то, стремясь не допустить того, с чем невозможно бороться, Фонталва посоветовал вести дело спокойно и разумно. Начальство с ним согласилось, и вот он здесь — миротворец с оливковой ветвью в руках.
Как бы то ни было, он заметил, что Ловадеуша в известной степени тронула искренность его слов, тем более что все говорилось к месту и весьма дипломатично. Именно мягкостью, как он слышал, полковник Рондон сломил сильное и дикое племя индейцев намбикуара. Без единого выстрела, без единой царапины. Если и он будет так действовать, крестьяне в конце концов согласятся.
Уже подходя к деревне, они увидели, как по пыльной траве замелькали словно в клочья разорванные тени — это с карканьем пронеслась стая ворон, появившаяся с востока. Когда стая уже была над домами, на дороге показался огромный, пестро размалеванный, грохочущий фургон и испуганные птицы свернули в сторону Коргу-даш-Лонтраша. Мануэл обратился к Сесару Фонталве, который на время перестал жонглировать своими доводами и аргументами:
— В Тойрегаше звонят, даже здесь слышно. А вороны полетели за червями да насекомыми… К жаре!
Рядом с джипом, в котором, облокотившись на баранку, в великолепной позе Дон-Жуана, сидел Шиншим, Сесар Фонталва остановился. Неужели он так и уйдет, не увидев больше, как развевается красный платок малютки?!
Поблагодарив Мануэла за любезность, которую тот оказал согласно требованиям этикета, инженер тяжело и вяло влез в машину. К сожалению, кое-что повидавший Мануэл был не из тех горцев, что хватали инженера под руки и с подобострастными поклонами всячески старались затащить к себе в дом: «Бедно живем, так что не взыщите».
Звук мотора нарушил сонную тишину деревни. Фонталва кивнул Мануэлу на прощание.
— Сеньор Ловадеуш, между нами говоря, мне не очень хочется останавливаться у Жулиао Барнабе. А здесь ни у кого нельзя остановиться? Мне было бы удобнее…
Ловадеуш внимательно посмотрел на Фонталву и ответил, нахмурив лоб:
— Не знаю…
— Мне нужно устроиться, пока не будет какого-нибудь постоянного жилья…
— Понимаю. А Гнида действительно пускает кого угодно, лишь бы хорошо заплатили.
— Не нравится мне этот тип. И сынок его показался мне настоящим ослом и негодяем. Какой топор, такие и щепки, или лучше сказать: какие щепки, таков и топор.
— Младший на ножах с моим парнем, но это дела не меняет, все равно он негодяй. А Гнида, его отец, бессовестный, трусливый мерзавец. Но вы не бойтесь, он не поступит, как хозяин постоялого двора в Феррейриме, который, говорят, убил двух подвыпивших погонщиков, когда они спали, и закопал их тела в кустах.
Оба рассмеялись, а затем Фонталва сказал:
— Я сплю чутко.
— Впрочем, если хотите, приходите к нам. Правда, дом у нас старый… тесный…
Наступила короткая, многозначительная пауза, после которой, словно выстрел, прозвучали слова инженера:
— Послушайте! Сдайте нам клин в Рошамбане!..
Мануэл Ловадеуш молчал, казалось прислушиваясь к голосу сердца. Глядя на инженера, не спускавшего с него глаз, он ответил:
— Посмотрим! Отец решит.
Джип умчался в направлении Буса-до-Рей, подняв облако пыли и разогнав кудахтавших кур, которые устроились чистить перья в тени машины.
ГЛАВА V
— Не знаю, помните ли вы, отец, я писал вам из Кампинаша, что решил идти дальше? Мой приятель, Пауло Серодио, из Трофы, тот самый парень, которого я однажды спас от смерти, когда он тонул в реке Тиете, такой же бродяга, как и я, прожужжал мне все уши, что на притоках и рукавах Арагуайи и Парагвая растет дерево, у которого вместо листьев золотые монеты. Но это далеко, очень далеко — за реками и горами, за сертаном, — на самом краю света, и меня пугала эта даль. Иисус Мария, ведь все равно что в ад спуститься! Но Серодио твердил: «Ты подумай, на гаримпо мы в момент разбогатеем. Нужно только, чтоб было везение и зоркие глаза!» Гаримпо — это прииски, где моют золото и главным образом драгоценные камни, которых много в песке рек и ручьев. Сан-Пауло я сыт по горло. И городом Сан-Пауло и штатом Сан-Пауло. Там, на кофейных и разных других плантациях мы никогда не выбились бы в люди, поверьте мне. Теперь мы старались экономить: маниоковая каша и кусочек вяленого мяса, никаких женщин, никаких гулянок. Только уж если заработаешь неплохо — отдашь на складчину свою пару монет, поэтому каждый месяц я клал в банк тысячу крузейро, а то и две. Жил надеждой, что, когда соберется приличная сумма, скажу я Бразилии «прощай» и прочь оттуда. Но, черт побери, случилось со мной то, что случается с тем, кто прячет кусок льда в сумку и идет с ней в сертан: растаяли мои денежки. Растаяли в банке за неделю, и я и не заметил как. Растаяли сами собой, а как это случилось, я и сам не знаю. Словом, отец, лег человек богатым или хотя бы состоятельным, а проснулся — гол как сокол. Когда я узнал об этом, я целые ночи напролет вертелся на своем тюфяке и спать не мог, рвал на себе волосы, рыдал. Но слезами делу не поможешь. Серодио грозился выпустить кишки одному из тех толстопузых, которые заправляют в банке. Но я его убедил, что этим дела не поправишь, и он успокоился. Говорят, эти финансисты были вроде тех главарей крупной шайки, которая держала притоны в Рио-де-Жанейро и Сан-Пауло, болтали даже, что один из них в самом Катете и знаком с Варгасом[15]. Я часто слышал от старших, что невезение можно одолеть только силой и умением, поэтому спросил Серодио, своего товарища:
— Ты еще не раздумал попытать счастья в сертане?
— Наоборот, хочу еще больше.
— Вот моя рука, я с тобой. Хоть туда, хоть к самому дьяволу в зубы!
— Помни, Мануэл, на гаримпо мы быстро разбогатеем, сердце мне говорит, что сама фортуна зовет нас. Представь, я даже вижу ее, она мне кажется этакой полуголой красоткой, которая приглашает заглянуть к ней. Бесстыжая сука!
— Ну так поехали!
— Я, пожалуй, возьму Матурину…
— Но ведь у тебя дома есть невеста, а ты берешь эту негритянку! Отвяжись ты от нее. Бабы там у тебя будут, найдешь себе такую индианку — пальчики оближешь.
— Нет, она должна ехать. Кто мне белье будет стирать и штопать? А готовить? Кто будет за вещами
